Послание приговоренным к смерти ("Князь")

[Илья Кесельман]

В спектаклях Богомолова нет ничего лишнего, все продумано и выверено до мелочей - и тем не менее, как ни странно, в прочитанных мной отзывах и рецензиях ни разу не прозвучал, например, вопрос - а почему, собственно, "Князь"? И почему (у Богомолова нет и ничего случайного) в ролях Рогожина и Аглаи - Збруев и Шанина, по возрасту ну никак не подходящие для их исполнения? Многие рецензенты отмечают этот факт, но никак его не объясняют. Некогда, вероятно. Зато кое у кого нашлось время для ругательств и оскорблений, для яростных нападок или красноречивого, многословного недоумения.
А между тем этот спектакль и прост, и внятен, и очень близок к слову и духу Достоевского.

У Достоевского "Князь" - это не титул, это тип личности, это непременный герой многих его произведений. В "Униженных и оскорбленных" он является под видом князя Валковского, в "Бесах" он уже Николай Ставрогин, а в "Братьях Карамазовых" предстает в образе Великого Инквизитора. Князь - это тот, кто на вопрос Раскольникова "Тварь ли я дрожащая, или право имею?" ответит всегда положительно. Да, скажет он, имею право! Право жить в свое удовольствие, право устанавливать законы, право подчинять себе других людей. Право относиться к жизни не просто с сугубо потребительской точки зрения, а сделать из потребления культ. Заглянем в главу 10-ю "Униженных и оскорбленных":

"А, вы называете это зверством, – признак, что вы все еще на помочах и на веревочке. Конечно, я признаю, что самостоятельность может явиться и совершенно в противоположном, но... будем говорить попроще, mon ami... согласитесь сами, ведь все это вздор.
– Что же не вздор?
– Не вздор – это личность, это я сам. Все для меня, и весь мир для меня создан. Послушайте, мой друг, я еще верую в то, что на свете можно хорошо пожить. А это самая лучшая вера, потому что без нее даже и худо-то жить нельзя: пришлось бы отравиться. Говорят, так и сделал какой-то дурак...Я, например, уже давно освободил себя от всех пут и даже обязанностей. Я считаю себя обязанным только тогда, когда это мне принесет какую-нибудь пользу. Вы, разумеется, не можете так смотреть на вещи; у вас ноги спутаны и вкус больной. Вы тоскуете по идеалу, по добродетелям. Но, мой друг, я ведь сам готов признавать все, что прикажете; но что же мне делать, если я наверно знаю, что в основании всех человеческих добродетелей лежит глубочайший эгоизм. И чем добродетельнее дело – тем более тут эгоизма. Люби самого себя – вот одно правило, которое я признаю. Жизнь – коммерческая сделка; даром не бросайте денег, но, пожалуй, платите за угождение, и вы исполните все свои обязанности к ближнему, – вот моя нравственность, если уж вам ее непременно нужно, хотя, признаюсь вам, по-моему, лучше и не платить своему ближнему, а суметь заставить его делать даром. Идеалов я не имею и не хочу иметь; тоски по них никогда не чувствовал. В свете можно так весело, так мило прожить и без идеалов... и en somme, я очень рад, что могу обойтись без синильной кислоты. Ведь будь я именно добродетельнее, я бы, может быть, без нее и не обошелся, как тот дурак философ (без сомнения, немец). Нет! В жизни так много еще хорошего. Я люблю значение, чин, отель; огромную ставку в карты (ужасно люблю карты). Но главное, главное – женщины... и женщины во всех видах; я даже люблю потаенный, темный разврат, постраннее и оригинальнее, даже немножко с грязнотцой для разнообразия...Ха, ха, ха! Смотрю я на ваше лицо: с каким презрением смотрите вы на меня теперь!
– Вы правы, – отвечал я.
– Ну, положим, что и вы правы, но ведь во всяком случае лучше грязнотца, чем синильная кислота. Не правда ли?
– Нет, уж синильная кислота лучше.
– Я нарочно спросил вас: «не правда ли?», чтоб насладиться вашим ответом; я его знал заранее. Нет, мой друг: если вы истинный человеколюбец, то пожелайте всем умным людям такого же вкуса, как у меня, даже и с грязнотцой, иначе ведь умному человеку скоро нечего будет делать на свете и останутся одни только дураки. То-то им счастье будет! Да ведь и теперь есть пословица; дуракам счастье, и, знаете ли, нет ничего приятнее, как жить с дураками и поддакивать им: выгодно! Вы не смотрите на меня, что я дорожу предрассудками, держусь известных условий, добиваюсь значения; ведь я вижу, что я живу в обществе пустом; но в нем покамест тепло, и я ему поддакиваю, показываю, что за него горой, а при случае я первый же его и оставлю. Я ведь все ваши новые идеи знаю, хотя и никогда не страдал от них, да и не от чего. Угрызений совести у меня не было ни о чем. Я на все согласен, было бы мне хорошо, и нас таких легион, и нам действительно хорошо. Все на свете может погибнуть, одни мы никогда не погибнем. Мы существуем с тех пор, как мир существует. Весь мир может куда-нибудь провалиться, но мы всплывем наверх. Кстати: посмотрите хоть уж на одно то, как живучи такие люди, как мы. Ведь мы, примерно, феноменально живучи; поражало вас это когда-нибудь? Значит, сама природа нам покровительствует, хе, хе, хе! Я хочу непременно жить до девяноста лет. Я смерти не люблю и боюсь ее. Ведь черт знает еще как придется умереть! Но к чему говорить об этом! Это меня отравившийся философ раззадорил. К черту философию! Buvons, mon cher! Ведь мы начали было говорить о хорошеньких девушках.."(с)

То есть для Князя "потребление" - это не просто удовлетворение насущных потребностей или источник тонких чувственных наслаждений; им выстроена целая философская система, говорящая о том, что быть убежденным идейным потребителем хорошо, и что удовлетворяя себя, ты через наслаждение познаешь жизнь, приобщаешься к ее тайнам, развиваешься. Ешьте! Смелее! Ешьте вкусно! Еще, еще вкуснее! Еще! Ешьте не только ртом, ешьте глазами, ушами, всеми естественными отверстиями ешьте! Ведь вы этого достойны!
В спектакле Богомолова "Князь" - это, собственно, единственный персонаж. Он лишь является в разном обличье - под видом Рогожина и Афанасия Ивановича, Аглаи и старших Епанчиных, Фердыщенко и Настасьи Филипповны, даже в видоизмененной сценке-вставке "у постели Илюшечки", которая перекочевала сюда из "Братьев Карамазовых", его, Князя, присутствие очень ощущается. В этом основная, по-видимому, идея режиссера - показать общество победившего "Князя". Основная, но не единственная, потому что в роли противодействующей силы выступать должен был бы князь Мышкин, эта священная корова русской интеллигенции. Однако этого не происходит, да и вообще ну таким несимпатичным он оказался, этот Мышкин Богомолова. Так кто же он такой, и почему он такой, князь Лев Николаевич в исполнении Константина Юрьевича?
Не стоит слепо верить высказываниям самого Достоевского о том, что в этом образе он хотел создать подлинно прекрасного человека. Право, не надо. Гораздо важнее, что это "Князь Христос", как поначалу называл своего героя автор. А что такое "князь Христос", то есть человек, всем как бы похожий (по морально-этическим, нравственным категориям) на Христа и в то же время - князь? Очевидно, это падший "христос", это "христос", поддавшийся третьему искушению, искушению властью, почетом, уважением, всеобщей любовью. Но в таком случае это (идеологически) сразу - Великий Инквизитор. И таков он, русский интеллигент, отличительной чертой которого всегда было то, что он не мог и не может принять Христа распятого, уже искупившего грехи мира, нет - он сам лезет на крест, он готов снова и снова из поколения в поколение лезть на него, испытывая и мучения, и страдания, и побои, - лишь бы крест, на котором его распяли, был поставлен повыше, чтобы ну всем-всем было видно, вот тогда наслаждение, вот тогда экстаз, тогда, по известной поговорке, и "никакого секса не надо".
Мышкин Богомолова - это убийственно точная, едкая сатира на русского интеллигента как на явление и вредное и отвратительное. Будучи часто таким же порочным, как и другие, русский интеллигент свой порок непременно скрывает, да не просто, а как гоголевский Манилов мертвых душ, за затейливыми вензелями. Таким показывает его Богомолов. А на прямой вопрос Збруева - Рогожина "Веруешь ли ты в Бога?" Мышкин-Богомолов отвечает :бла-бла-бла... главное чтобы бог в тебя верил... бла-бла-бла. Тот снова: "Я спрашиваю, веруешь ли ты в Бога?" - Мышкин опять: бла-бла-бла... И типологическую связь с другим "князем" из "Бесов" походя но не случайно подчеркивает, указывая на картину на стене: "Это я знаю, я там был, это кантон Ури".
В мешковидном костюме, подчеркнуто стеснительный, тихо, вкрадчиво говорящий, этот Мышкин вызывает едва ли не омерзение. Жмущийся к стенке человек, зажатый и стеснительный, внезапно может проявить сдерживаемую всеми силами, но прорывающуюся наружу бешеную чувственность, высокомерие, пренебрежение к окружающим. Это вообще характерная черта, общее место. Немало русских интеллигентов считались "увлекающимися натурами", убежденными в том, что они "не такие, как все". У Мышкина - Богомолова это проявляется так явно, что выглядит отталкивающе..
Женские образы решены в спектакле не менее интересно. Например, Настасья Филипповна вышла именно такая, какой ее написал Достоевский, без поздней стыдливой ретуши: это рано развращенный ребенок, который выгодно усвоил определенный поведенческий рисунок, к какому и прибегает неизменно в случае надобности. Поскольку, вероятно, томное сюсюканье действовало на содержателя безотказно, она применяет этот тон и в обращении с другими людьми, даже посторонними и одного с ней пола. Малообразованная и ограниченная, она тем не менее однажды в спектакле покажет редкие даже в этом обществе жесткость и цинизм, и не раз - психическую неуравновешенность. Убеждает такая Настасья Филипповна гораздо больше, чем героини Борисовой или Вележевой в двух известных экранизациях "Идиота", у тех высшее образование и чувство собственного достоинства крупными буквами на лице написано, а здесь - нет, борьба за выживание и только. И такая трактовка гораздо ближе к первоисточнику.
Отдельно хочется остановиться на "детской" теме. Действительно, Достоевский неоднократно и подробно описывал больных и умирающих детей. Действительно, это у него хорошо получалось. Но что, вероятно, возмущает Богомолова и тут с ним трудно не согласиться, так это то, что у постели умирающего, а прежде много и безвинно страдающего ребеночка происходит примирение остальных "достоевских" героев, они ей, смертью этой, оказываются спасены и очищены, ребенок используется как средство искупления и прощения друг друга, когда можно не только искренно пострадать, но еще и умилиться собственному состраданию, собственной отзывчивости. Сравните описания у постели Илюшечки из "Карамазовых" с аналогичным описанием умирающей Нелли из "Униженных и оскорбленных"! В спектакле это показано очень жестко: зачитываются монологи умирающих в хосписе детей, а потом показана сцена сжигания одежд умерших ребятишек. Ведь больные дети обществу победившего "Князя" конечно тоже нужны, в лекарственных дозах, разумеется, а потому и существует детская комната милиции, в которой занимаются защитой взрослых от детей. И это тоже не из пальца высосанная, а очень старая и абсолютно "достоевская" тема.
В конце спектакля старый Збруев - Рогожин зачитывает монолог о приговоренном к смерти человеке - и в контексте всего спектакля становится ясно, что монолог этот адресован всем сидящим в зрительном зале. Это они все - и в зале, да и на сцене, - приговоренные к неминуемой смерти. С рождения. Вот поэтому и играет так смело с возрастами Богомолов: чем старше персонаж, тем очевиднее близость тления и распада его тела. А старит своих героев он тоже не произвольно, а строго в соответствии с первоисточником: образы и Аглаи, и Рогожина у Достоевского на протяжении романа практически не меняются, они статуарны.
Нет спасения? Или все-таки есть?
В интеллигентной культурной среде утешением служит песенка Окуджавы "О голубом шарике" (Плачет старушка: мало пожила...А шарик вернулся, а он голубой) - а у Богомолова голубой шарик весь спектакль висит над сценой, отпущенный Настасьей Филипповной, только с удавкой вместо ручки... А в конце поется эта песенка, только вместо слова "шарик" вставлена "муха":

Девочка плачет: шарик улетел.
Ее утешают, а муха летит.

Девушка плачет: жениха все нет.
Ее утешают, а муха летит.

Женщина плачет: муж ушел к другой.
Ее утешают, а муха летит.

Плачет старушка: мало пожила...
А муха вернулась и села на труп.

Вот так... Не спасет шарик и не надо обольщаться. Он еще подтолкнет...

Что же остается?
Остается религия спасения. Та, в которой "смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав". Остается свобода мысли и свобода творчества.
Не будем об этом забывать.

Христос Воскресе!